Должен обратить ваше внимание на то, что магнитофоны, как промежуточное звено в тракте
звукозаписи, появились благодаря настоятельным пожеланиям музыкантов, которые, как не трудно догадаться, не хотели краснеть за свои ошибки и с
удовольствием переложили ответственность за них на звукорежиссеров, а те, как выяснилось, только этого и ждали. Наконец им была-таки, предоставлена
возможность, вмешиваться в музыку, то есть увековечивать на магнитной ленте свою музыкальную бездарность. В итоге все участники записи остались
довольны; вот только бедные меломаны как обычно оказались не у дел.
Кстати, вредоносность промежуточной магнитной записи осознавалась не только
отдельными специалистами, но и руководством некоторых звукозаписывающих фирм. Многие помнят, как в 1970-х на рынке ненадолго появились LP, которые
делались без промежуточной магнитной записи. Их называли “Direct Cut”. Однако это совершенно правильное начинание быстро заглохло, так как не
получило поддержки со стороны музыкантов и звукорежиссеров.
Итак, главным итогом второй электронной революции стало увеличение числа задействованных
в тракте записи каскадов усиления примерно в десять раз, по сравнению с их количеством в 78-оборотном записывающем оборудовании.
С 1965 по 1972 год все студии звукозаписи (и среди них “Всесоюзная студия”) наперегонки,
словно соревнуясь, стали списывать и выбрасывать на свалку (о чем свидетельствует и москвич Р. Кунафин в “АМ” №2 (49) 2003, с.159)
находящуюся в прекрасном состоянии ламповую технику, звукорежиссерские пульты, микрофоны и магнитофоны фирм “Neumann”, “ЕМТ”, “Telefunken”,
“Studer” только для того, чтобы за огромные, по тем временам деньги приобрести новейшее транзисторное оборудование. А ведь оно даже по
объективным параметрам было не лучше старого.
Все произошедшее в те годы представляется мне полным абсурдом, проявлением фантастического
революционно-пролетарского невежества технического персонала студий, кстати, во всем мире. Это было ясно даже без учета пока еще не вполне
очевидного факта, что количество активных элементов (то есть транзисторов) в новом оборудовании было в 4-5 раз больше, чем ламп в используемом ранее.
Замечу мимоходом, что вместо превосходных ламп фирмы “Telefunken”, конденсаторов “Jensen”, а также прекрасно сконструированных фейдеров, были
установлены ширпотребовские транзисторы и микросхемы, а конденсаторы по большей части электролитические, в лучшем случае фирмы “Nichicon”.
Последствия этой революции становились угрожающими для мировой музыкальной культуры.
Изучив схемотехнику и особенности конструкции звукозаписывающего оборудования
начала 70-х годов, я вынужден был констатировать: новое оборудование принципиально не может обеспечить лучшее качество записи, чем аналогичное
бытовое оборудование средней стоимости. Этот, можно сказать, медицинский факт свидетельствует об удивительных метаморфозах, происходящих иногда в
ходе научно-технического прогресса.
Но наблюдаемые мной метаморфозы не были случайными. Их появление объясняется в первую
очередь тем, что проектировщики звукозаписывающего оборудования растеряли первоначально поставленные перед ними Берлинером цели, а во вторую - тем,
что уже давно отказались от применения субъективных критериев оценки качества разрабатываемого оборудования. В результате метаморфозы,
начавшиеся в середине 1960-х годов, превратились, в конце концов, в метастазы.
Начало 1970-х годов. Научно-технические метастазы становятся причиной очередной, теперь
уже предсмертной, революции в звукозаписи. Я имею в виду появление на аудиорынке цифровой звукозаписи. Началось все с того, что на фирме “Sony”,
в спешке было создано студийное цифровое оборудование “U-matiс”, включающее два приспособленных для цифровой звукозаписи видеомагнитофона,
процессор “PCM 1610”, в котором были задействованы А-D- и D-A- конверторы, работающие в формате 44/16, а также цифровой пульт “AE 1100”,
предназначенный для цифрового редактирования и монтажа фонограмм. Это оборудование позволяло точно и быстро выполнять монтаж записей, а поэтому
незамедлительно нашло применение при мастеринге фонограмм выпускаемых тогда в свет LP. Многие, наверное, помнят на этикетках грампластинок
начала 1980-х обозначение “Digital Mastering”. Студийщикам цифровая звукозапись казалась прорывом в светлое будущее. Ведь благодаря ей можно
было, наконец забыть о сопровождающих звучание шуме и щелчках. Но главным преимуществом цифровой записи перед аналоговой считалось вечное сохранение
переведенных в цифровую форму фонограмм, причем сохранение это обеспечивалось даже при многократной перезаписи. Многие крупные
звукозаписывающие фирмы так обрадовались, что сгоряча воспользовались еще несовершенным магнитофоном “U-matic” и перевели в “цифру” все музыкальные
архивы, хранившиеся до этого на аналоговых магнитных пленках (2).
С 1983 года началось массовое производство компакт-дисков с использованием
оборудования “Sony” и “Philips”, в том числе злополучных магнитофонов “U-matic”.
Вместо привычно тяжелых черных виниловых дисков появились легкие блестящие диски небольшого размера.
Несмотря на привлекательность и внешний блеск, диски эти у многих меломанов почти
сразу вызвали неприятие. Возникло даже такое понятие, как “цифровой звук”. Лично я запомнил свои первые впечатления от прослушивания компакт-диска:
эмоционально выхолощенный звук с грубоватым, раздражающе искусственным верхом и жутковатая тишина в паузе. Меня мучили сомнения. Может быть,
виноват не принцип преобразования, а что-то другое, например несовершенный CD-проигрыватель? А может быть, музыканты стали играть без чувств? Для
меня, в то время научного сотрудника НИИ, непосредственное сравнение звучания компакт-диска и виниловой пластинки казалось неубедительным.
Пришлось поставить более чистый эксперимент. Помню, я раздобыл две пластинки LP фирмы “EMI” с одной и той же записью пятого скрипичного
концерта Моцарта в исполнении Менухина. Одна запись была произведена аналоговым способом, а другая - с применением цифрового ремастеринга. Я
сравнил на своей аудиосистеме звучание обеих пластинок - и вот, что мне открылось! При проигрывании аналоговой записи я услышал эмоционально
подвижную игру Менухина, тогда как в записи с цифровым ремастерингом то же исполнение зазвучало по-ученически правильно, грубовато и казалось
совершенно мертвым. Предмета для споров больше не оставалось; все было ясно, тем не менее, я не стал спешить с выводами! Ведь вина “цифры” еще не
была доказана.
Я лишь подошел к главному вопросу: кто ответственен за случившееся - цифровой формат как
таковой или несовершенство его технической реализации?
Этот вопрос я точно сформулировал к 1999 году и довольно быстро нашел на него ответ.
Начав досконально изучать процессор “PCM 1610 U-matic”, я с удивлением обнаружил в нем несметное количество (проще сказать, примерно 20 кг)
активных электроэлементов, задействованных в передаче музыкального сигнала, причем оказалось, что многие из них попросту лишние, а значит,
без них можно обойтись, осуществив, например операцию, подобную ортокоронарному шунтированию. Пока процессор “PCM 1610” находился у меня
дома, я решился на эту операцию! Тогда мне удалось подать сигнал с лампового корректора непосредственно на вход A-D-чипа, обойдя в процессоре
два блока с аналоговыми усилительными элементами.
Прослушивание тестовых записей, сделанных мною на нетронутом и на прооперированном
“U-matic”, мгновенно подтвердило мою смутную догадку! Виноват не принцип цифровой записи и даже не формат 44/16. Звучание портили лишние, то есть
преграждающие путь музыкальному сигналу, активные электроэлементы. И тогда я осознал, что одержал настоящую победу над очередным аудиопредрассудком!
К тому же я проложил кротчайший путь музыкального сигнала в цифровой формат! Я решил немедленно воспользоваться достигнутым и осуществил запись
двух компакт-дисков “Ф.Шаляпин” (PRS 0022) и “АМЛ Тест CD+” впервые в мире по самому короткому из возможных аналого- цифровому пути. Подлинно живое
звучание этих записей поразило даже такого аудиометра, как Питер Квортруп и не только его… Теперь с моими компакт-дисками может ознакомиться каждый
и своими ушами убедиться в том, что музыку разрушают не сами аналого-цифровые или цифро-аналоговые преобразования. Музыку “выедают” из
музыкального сигнала полчища электроэлементов, которыми набит огромной сложности студийный тракт звукозаписи, причем от этого выедания музыку не
спасает даже цифровое кодирование. С точки зрения теории информации и даже здравого смысла последнее утверждение кажется абсурдным. Неудивительно,
что фирмы звукозаписи, уверенные в несокрушимости здравого смысла, в процессе подготовки к изданию фонограммы переписывают ее “в цифре”
многократно. Но слух не обманешь! Перенос звукозаписи с одного носителя на другой, даже бит в бит по необъяснимым причинам приводит к потерям в
записанной музыке. Для меня удивителен не сам феномен, а то, что студии его не заметили. Чтобы избежать этих совершенно необъяснимых потерь, я не
стал рисковать, и не подверг фонограммы упомянутых выше компакт- дисков ни одной цифровой перезаписи (3).
Казалось бы, вот он где свет в конце туннеля. Нужно только остановиться, осмотреться, а
затем выйти из тупика, однако безумный бег научно - технического прогресса не предоставил нам такой возможности.
Грянуло очередное перевооружение студий звукозаписи. Стокилограммовые “U-matic” были больше
никому не нужны (4). На смену им пришли компьютеры. Студии тоже изменили свой облик. Теперь они больше напоминают банковский офис, чем храм музыки.
Да и о чем может идти речь? Ведь используемые в студиях компьютеры типа Pentium, включая входящие в их комплект звуковые карты и CD-R-приводы, не
проектировались как профессиональное звуковое оборудование. Быть может, поэтому именно “Pentium” стал последним пристанищем музыки, моргом для
хранения и обработки ее останков.
Именно в компьютере с помощью программного обеспечения звукорежиссеры выполняют все
предусмотренные похоронным ритуалом процедуры, включая подкрашивание и подрумянивание музыкальных трупов. Под ритуальными процедурами я
подразумеваю монтаж фонограмм, эквализацию, компрессирование, лимитирование (5) нормализацию (6), подавление шумов и помех, а также
подмешивание сымитированной реверберации. Все эти украшательства осуществляются исключительно программным путем, попросту серой мышкой на
виртуальном, то есть нарисованном на дисплее, звукорежиссерском пульте.
Конечным продуктом работы музыкального морга (уже в результате всеобщей унификации) стал
прожиг в CD-R- приводе - этом крематории мастер-диска.
Материальными в описанной технологии остались только музыканты (7) со своими инструментами, а также микрофоны и микрофонные
усилители. Но я так полагаю, что и последние, реальные участники звукозаписи вскоре станут виртуальными.
Вникая в эту кухню, невольно задаешься вопросом: “Куда, то есть, в каком направлении, и
главное, по чьей воле шло развитие звукозаписи на протяжении столь долгого времени?”
Кто был тот Иван Сусанин, который завел аудио в непроходимые дебри технического прогресса?
Чтобы понять суть произошедшего, нужно вспомнить, как все начиналось. Технических и
технологических знаний, которые можно использовать в индустрии звукозаписи, вначале было очень мало. Но зато были люди с большой буквы,
которые совершенно ясно представляли цели этого грандиозного проекта. Первым среди них был, как известно, Эмиль Берлинер - самый великий в то
время ученый немец.
Им руководило стремление оставить всему миру зафиксированный в грамзаписи ярчайший след
творчества самых замечательных певцов и инструменталистов своего времени (см. “АМ” № 4 (33) 2000, с. 83–84). Только сегодня мы можем оценить сполна
глобальную мощь его цели и точность, с какой Берлинер подбирал для ее осуществления музыкантов, вовлекая их в свой проект. Достаточно взглянуть
на имена в составленном им списке исполнителей, представляющих наибольший исторический интерес. К слову, этот список был опубликован фирмой “HMV”
только в начале 1920-х годов.
Техническая политика граммофонных компаний подчинялось тем же целям. Берлинер и его
коллеги наибольшее значение придавали тем параметрам грампластинки, от которых зависела музыкальность звучания, то есть передача ею тембра голоса
певца и интонации. Например, детонация звука (с которой мы до сих пор еще не справились в бытовой аудиоаппаратуре) в английских, немецких и
американских граммофонах начала века составляла не более 0,1%.
В этом отношении даже самые первые грамзаписи Берлинера (E. Berliner’s Gramophone Co.) были
безупречными. А ведь никакие научно-исследовательские работы, посвященные проблемам детонации звука, тогда еще не проводились.
Почему Берлинер применил в своих граммофонах экспоненциальный рупор задолго до того, как его
преимущества были доказаны акустиками? Ответ мы находим опять же в ясном понимании Берлинером целей проекта. Понимание это тоже
возникло не случайно. Оно явилось следствием его огромной музыкальной культуры и фантастической технической интуиции. Лично
мне трудно представить, как с уровнем знаний конца XIX века ему удалось решить такой ворох технических и технологических проблем.
Именно благодаря этой, казалось бы, незаметно проделанной работе акустическая грамзапись просуществовала без изменений около 30 лет.
Многие оправдывают свершение первой Великой электронной революции в звукозаписи, тем,
что к 1925 году акустическая грамзапись исчерпала свои потенциальные возможности, то есть попросту зашла в тупик.
Так ли это? Не кажется ли вам, что мы поспешили сломать то, что было еще не доведено до
конца? Зададимся вопросом, позволяет ли сам принцип акустической грамзаписи получить более высокие результаты, например, снизить
уровень сопровождающего звучание шума, расширить полосу частот, уменьшить нелинейные искажения?
Ответ на этот вопрос однозначен: с использованием новых современных технологий - ДА! К
тому же в такой записи была бы полностью сохранена музыка. Но прошлого не вернуть! Остается только не забывать: то, что было сделано Берлинером, -
просто невероятно. Думаю, что акустическая грамзапись представляла собой по тем временам предел технических и человеческих
возможностей!
Анатолий Лихницкий.
Перепечатано с сайта http://www.inthouse.ru/
Часть [1]
[2]
[3]
|