ЧАСТЬ 1
Для человека интуитивного не составляет труда
по пище, предложенной ему, определить мысли повара.
Хазрат Инайят Хан.
В последнее время от аудиоаналитиков можно услышать, что
"хай-энд" умер и ему на смену пришли домашние кинотеатры
(для тех кто не торопится покупать билеты в театр).
Мнение это, вызванное падением спроса на дорогостоящую аудиоаппаратуру,
сродни заявлению, мол, повар умер, поэтому обед следует заменить
прогулкой.
Возникает вопрос, почему аудиоаналитики не могут взять в толк,
что если повар умер, мы не перестанем хотеть есть, а уж тем более
после прогулки. Этому желанию не может помешать, даже то, что
последние сорок лет нас кормят ужасающей музыкальной баландой.
Объясняется все просто: тяга к настоящей музыке исчезнуть не может в
принципе, так как является физиологической потребностью. К тому же
она связана только со слуховым восприятием и к просмотрам
кинофильмов отношения не имеет. Тогда почему рынок "хай-энд" отдает
концы?
Мне кажется, причины сложившейся ситуации следует искать не в
нынешнем времени, а гораздо раньше в конце 1920-х годов, когда
Берлинер оставил пластиночный бизнес и ушел на пенсию. Именно тогда
исчезло духовное начало, объединявшее музыку н аудиотехнику, что
повлекло за собой буквально вавилонское столпотворение: музыканты
еще тараторили на своем птичьем языке (на котором, кстати,
продолжают чирикать музыковеды).
Когда вместо интеллигентных техников в студиях звукозаписи
появились саунд-инженеры. Не проявляя к музыке и тем более к
неосознаваемому содержанию никакого интереса, они полагались на
синтетические сигналы, оперируя при этом такими понятиями, как
амплитудно-частотная характеристика, импульсная реакция, коэффициент
гармоник и г. п. Технические термины, которыми сыпали
саунд-инженеры, гипнотизировали музыкантов.
Подобно заклинаниям шаманов, они внушали безоглядно довериться
звукотехнике, чему способствовало и развитое у музыкантов
воображение. Именно благодаря ему служители музы подсознательно
восполняли потери музыки, привнесенные оборудованием записи, и
потому не замечали их. Воображение же у музыкантов из-за
повседневного слушания живых певческих голосов и инструментов, а
также из-за регулярного музицирования развито совсем неплохо и даже
лучше, чем у меломанов.
Известно, что Герберт фон Караян, необычайно требовательный к
звучанию своего оркестра, на "исчезновение" музыки в аудиоаппаратуре
не обращал внимания. Заметьте, от музыкантов никогда не приходится
слышать, слов вроде: "Господа саунд-инженеры, вы, кажется,
заблудились!". А может быть, никто не заблудился? Просто техника в
принципе не способна передавать музыку такой, какой она предстает
перед нами на живом концерте?
Ответить на поставленный вопрос было бы нелегко, если бы в
течение первых 30 лег XX века на земле не процветал настоящий
граммофонный рай. Кстати, рай этот существовал только потому, что у
возглавлявшего его Берлинера техниками работали настоящие лорды.
Именно тогда миллионы меломанов через граммофон слушали акустические
(то есть сделанные без использования электроники) грамзаписи великих
артистов: Ф. Шаляпина, О. Карузо, Т. Руффо, М. Баттустини, П.
Мельбы, А. Патти и др. и получали истинное наслаждение.
Граммофонные пластинки шумели, их полоса частот была узкой, тем
не менее эта, кажущаяся сейчас несовершенной, техника по-настоящему
вовлекала слушателей в музыку. Как ни удивительно, она позволяла
прочувствовать все нюансы вокального искусства, которые теперь нам
доступны лишь на живом концерте! Такое стало возможным потому, что
путь сигнала от музыканта-исполнителя к слушателю через акустический
тракт записи-воспроизведения 6ыл самым коротким за всю историю
звукозаписи. Спасибо за это английским лордам!
Граммофон имел только один недостаток: он плохо передавал
звучание больших коллективов. Оказывается, рассадить артистов на
равном расстоянии от улавливающей звуки трубы очень сложно. Труба
будто бы отдавала предпочтение солистам. С этим можно было бы
смириться, но дьявол-искуситель, как известно, не дремлет. Революция
в звукозаписи произошла стремительно.
В 1925 году практически все записывающие фирмы перешли на
электрозаписъ. На смену простейшим механическим средствам передачи
звука от улавливающего рупора к записывающему резцу пришла
электроника, и с ней принципиально новые компоненты: микрофон,
электронный усилитель и электромеханический рекордер. Правда, по
нынешним меркам революция эта была бархатной и коснулась только
процесса записи грампластинок. Их воспроизведение примерно до 1930
года оставалось акустическим, то есть осуществлялось через
граммофон.
Разбираясь в этой истории, я пришел к выводу, что переход на
электрозапись был инициирован музыкальными профсоюзами; кроме того,
определенную роль сыграло стремление лидеров левых политических
партий (вышедших но большей части из пролетариев) уравнять по
громкости участвующих в записи музыкантов, иначе говоря, добиться
между ними музыкального баланса.
Микрофон обеспечивал нужный баланс, но за победу пришлось
заплатить - слабый сигнал от микрофона необходимо было значительно
увеличить, а для этого понадобился электронный усилитель, включавший
цепь последовательно соединенных ламповых каскадов. При переходе на
электрозапись именно усилитель заметно увеличил путь музыкального
сигнала. Ну и что в этом плохого? — возразит мне читатель.
Представьте себе оконную раму, в которую вставлено не одно и не
два стекла, а одно за другим сразу 20 или 30. Каким покажется через
это окно мир, если стекла будут не идеально прозрачными? Каждый
каскад усиления на пути между музыкантом и слушателем оказывается
таким стеклом. Когда их много, выразительность музыки, ее краски
меркнут, и никакие сверхвысокие параметры участвующих в передаче
звука электронных компонентов не помогут.
С этой точки зрения тракты записи и воспроизведения действуют
сообща, образуя солидный "стеклопакет", который отделяет живую
музыку от слушателей. И все же в момент перехода на электрозапись ни
саунд-инженеры, ни музыканты не заметили, да и не могли заметить
потери музыки.
Во-первых, потому, что, руководствуясь чисто техническими
соображениями, инженеры априори считали электронный усилитель самым
прозрачным звеном в тракте. Тогда они были недалеки от истины, ведь
первые усилители были еще очень просты. Во-вторых, нельзя сбрасывать
со счетов то, что в начале XX века все искрение верили в
непогрешимость научно-технического прогресса. Достижения же его были
налицо.
Например, при переходе на электрозапись расширение АЧХ в область
низких частот было на самом деле ощутимым. Окрыленные успехом,
саунд-инженеры с повышенным рвением занялись совершенствованием
электрозаписи. Нетрудно догадаться, что достигалось оно ценой
усложнения записывающего оборудования. Кстати, читатели могут взять
на вооружение этот самый простой способ для изобретения, причем в
любой области. Но даже мышам известно: если сыр предлагают даром —
что-то здесь не так. В результате многочисленных усовершенствований
студийного оборудования в нем образовывался музыкальный мусор.
который незаметно вкрадывался в записываемую музыку.
Но вернемся снова к тому времени, когда тракт электрозаписи
включал от одного до трех микрофонов, ламповый усилитель, чаще всего
на четырех ламповых каскадах, и электромагнитный рекордер. Никаких
дьявольских ухищрений вроде отрицательной обратной связи тогда не
применялось; не было и промежуточной записи на магнитофон.
Запись делалась непосредственно на восковой, а позже лакомый
диск, с которого методом гальванопластики изготавливали матрицы для
тиражирования грампластинок. Тут-то, пожалуй, и следовало
остановиться, но, увы, совершенствователей оборудования звукозаписи
неуклонно влекло в неизвестность страстное желание получить патенты
на изобретения.
Первая глобальная катастрофа разразилась в 1948 году, когда
крупнейшая фирма-производитель грамзаписи: "Сolumbia ( UK)",
подстрекаемая аудиоинженерами, перешла па микрозапись (microgroove),
известную теперь как LP (Long Р1ау). Кстати, год этот стал также
голом легализации АЕS, существовавшей до этого в подполье.Помню,
переход на LР понравился многим меломанам. Отныне им не надо было
каждые четыре минуты переставлять пластинки. Для музыкантов же этот
переход стал миной замедленного действия.
Выяснилось, что большинство из них не в состоянии играть без
ошибок 25 минут подряд. Чтобы выйти из затруднительного положения,
пришлось ввести в технологию производства грампластинок
промежуточную магнитную запись. Так появился на свет монтаж
фонограмм, давший музыкантам спасительный шанс исправить ошибки в
только что сделанной записи с помощи портновских ножниц и клея.
Смонтированная таким образом магнитная лента получила название
оригинальной мастер-ленты (оriginal master tape). Но склеенная из
кусочков лента плохо сохранялась, часто рвалась, к тому же в
процессе перезаписи на лаковый диск в местах склеек возникали
выпадения звука. Из-за этого оригинальную мастер-ленту сразу
переписывали на цельную, названную позже производственной
мастер-лентой (production master).
В результате нововведений, особенно из-за сложной электроники
магнитофонов, тракт записи LР увеличился по сравнению с трактом
грамзаписи на 78 об/мин примерно в пять раз. Чуть позже, в связи с
широким распространением торговли правами на тиражирование
фонограмм, количество технологических перезаписей выросло с двух до
шести. К началу 1950-х годов подоспело еще одно усовершенствование
грамзаписи: рекордер станка записи был охвачен электромеханической
отрицательной обратной связью. Что ООС порочна и убивает музыку,
аудиофилы уловили почти сразу, однако члены АЕS как тогда не
понимали это, так не понимают и по сей день. И все же первые
долгоиграющие грампластинки были в общем-то сносными.
Чудовищная деградация последовала, когда к процессу производства
мастер-лент были допущены звукорежиссеры. Для тех, кто не знает,
сообщаю: звукорежиссер — начальник музыкантов. Он решает, что и как
сыпать, какой из дублей оставить, а какой забраковать. В нашей
стране появление звукорежиссеров — событие закономерное. Эта
должность, как нетрудно догадаться, была введена в штатное
расписание студии приказом министра культуры СССР.
Вузов, готовивших звукорежиссеров, тогда не существовало, поэтому
на эту должность назначали в основном музыкантов-неудачников.
Понятно, что за редкими исключениями эти деятели "блистали" узким
музыкальным кругозором, не были искушены в архитектурной акустике и
электронике, а потому плохо представляли, как правильно положить
микрофоны в студии, как пользоваться пультом с огромным количеством
ручек и т. п. И еще одно важное обстоятельство: деньги на
строительство хороших студий у нас не выделяли.
Государственным студиям предоставляли церкви, до того
употреблявшиеся в качестве складских помещений. Разумеется, они
находились в крайне запущенном состоянии и без серьезной
реконструкции были не пригодны для звукозаписи. Из-за этого, а
возможно просто из-за своей некомпетентности советские
звукорежиссёры первыми в мире отказались от применения при записи
классической музыки естественной реверберации и перешли на более
простую в обращении искусственную. Тогда же пришлось отказаться от
малого числа микрофонов взять на вооружение так называемую
полимикрофонную технику. Этот важный для будущего звукозаписи опыт
быстро переняла и развила фирма "Deutsche Grammophon", а затем и
другие фирмы.
И все же, я думаю, наибольший вред непосредственно музыке
принесли не технические новшества, а запись "под монтаж". Не всем
меломанам известно, что при этом способе записи музыкальное
произведение разбивается на двух-трехминутные фрагменты, причем
каждый из них пишется отдельно по три-четыре раза подряд. Иногда, по
технологическим соображениям, запись начинают с финала произведения
или с его средней части.
Потом из полученных лоскутков (называемых session tape)
вооруженный портновскими ножницами и клейкой лентой звукорежиссер,
уединившись в аппаратной, окончательно сшивает музыкальную ткань.
Напрашивается вопрос, кого мы в итоге слышим на грампластинке:
прославленного музыканта, чье имя красуется на этикетке, или его
непосредственного начальника—звукорежиссера. Кстати, у меня в голове
до сих пор не укладывается, как вообще могло прийти на ум склеивать
двух-трехминутные музыкальные фрагменты, иначе говоря — чувства
музыканта, пережитые им в разное время?
В процессе записи под монтаж даже выдающиеся музыканты, после
энного дубля, утрачивают вдохновение. Их игра становится скучным, по
существу механическим озвучиванием нотного текста. Звукорежиссеры же
входят в раж. Они кричат на музыкантов через звукоусилительную
установку, останавливают их игру в кульминационные моменты и т.п.
То, о чем я рассказал, грустная реальность, которую мне приходилось
наблюдать не один раз. Благодаря такой, как мне кажется,
исключительно творческой атмосфере, записанная в студии музыка
оказывается полностью лишенной эстетического содержания. Однако
идеологам индустрии звукозаписи и этого показалось мало.
В 1958 году ими был осуществлен еще один, на сей раз
межгосударственный переворот. Переворот, по масштабам сравнимый с
переходом на микрозапись. Я имею в виду повсеместное внедрение
стереофонии, к тому же еще под флагом Международной
Электротехнической Комиссии (см. МЭК 98). Любопытная деталь:
стереофоническая грампластинка была изобретена в 1931 году Аланом
Блюмлейном из "ЕМI", причем никаких технических трудностей в
осуществлении стереозаписи на грампластинках с частотой вращения 78
об/мин в то время не было. Только из-за интриг между фирмами
звукозаписи это изобретение пролежало 25 лет под сукном.
Напомню ею основную идею: канавка грампластинки способна нести
сразу два независимых сигнала, благодаря их нарезанию на сторонах
канавки с соотношением углов 45/45. Большинство аудиофилов считают
неоспоримыми преимущества стереозвука перед монозвучанием. Я, как и
многие, 40 лет скитался по стереопустыне, и только недавно меня
осенило, что все это время я заблуждался. Я осознал, что стереофония
лишь приоткрыла нам малоубедительную, а по существу
фальсифицированную музыкальную сцену, украв при этом душу музыки.
Доказательствами то-го, что кража состоялась, я располагаю и готов
опубликовать их в одном из ближайших номеров журнала.
А. Лихницкий, Журнал "Аудио-Магазин" №1—2001
Часть [1]
[2]
|